Относительно несложныый текст. В основном ребяты писале о проблеме отношения к старшим (старикам)

Обычно он появлялся тут на закате солнца, когда спадала дневная жара и от реки по ее овражистым, поросшим мелколесьем берегам начинало густо тянуть прохладой. Петрович выходил к реке из травянистого лесного овражка со стороны недалекой приречной деревушки и одиноко усаживался на краю каменистого, подступавшего к самой воде обрыва/ Некоторое время спустя из-за бетонных опор моста, плавно обходя перекат, выскакивала резвая голубая «казанка».В «казанке» сидели двое — Юра Бартош, парень из соседней деревни, работавший в городе и наезжавший в знакомые места на рыбалку, и его городской друг Коломиец — Как с сушнячком сегодня, Петрович?

Старик не сразу оторвал от противоположного берега свои блеклые, слезящиеся глаза
— Мало хвороста. Подобрали… Вот вязаночку маленькую принес…
— Да, маловато.

— Я так думаю, с вечера жечь не надо, — медленно, с усилием взбираясь за ним на обрыв, тихо заговорил старик. — Под утро лучше. С вечера люди всюду, помогут… А как под утро поснут, кто поможет?
— Оно можно и под утро, — согласился Юра. — Но в ночь бы надежнее. Может, я тоже подскочу, пошарю чего в овраге?

— В ночь бы, конечно, лучше… А то как признают? Раньше вон хутор был. А теперь нет. И этот мост новый… Незнакомый.

— Вот именно.
Юра торопливо полез по камням вверх к зарослям ольшаника в широком овраге.
— Ты вот что, дед! — резким голосом сказал он под обрывом. — Брось юродствовать! Комедию играть! Никто к тебе оттуда не придет. Понял?

Петрович на обрыве легонько вздрогнул, будто от холода, пальцы его замерли на груди, и вся его худая, костлявая фигура под кителем съежилась, сжалась. Но взгляд его по-прежнему был устремлен к заречному берегу, на этом, казалось, он не замечал ничего и вроде бы даже и не слышал неласковых слов Коломийца. Коломиец тем временем с привычной сноровкой забросил в воду еще две или три донки, укрепил в камнях короткие, с малюсенькими звоночками удильца.

— Они все тебя, дурня, за нос водят, поддакивают. А ты и веришь. Придут! Кто придет, когда уже война вон когда кончилась! Подумай своей башкой.
— Так это младший, Толик… На глаза заболел. Как стемнеет, ничего не видит. Старший, тот видел хорошо. А если со старшим что?..

— Что со старшим, то же и с младшим, — грубо оборвал его Коломиец. — Война, она ни с кем не считалась. Тем более в блокаду.

— Ну! — просто согласился старик. — Аккурат блокада была. Толик с глазами неделю только дома и пробыл, аж прибегает Алесь, говорит: обложили со всех сторон, а сил мало. Ну и пошли. Младшему шестнадцать лет было. Остаться просил — ни в какую. Как немцы уйдут, сказали костерок разложить…

— От голова! — удивился Коломиец и даже привстал от своих донок. — Сказали — разложить!.. Когда это было?!

— Да на Петровку. Аккурат на Петровку, да…

— На Петровку! А сколько тому лет прошло, ты соображаешь?

— Лет?

Старик, похоже, крайне удивился и, кажется, впервые за вечер оторвал свой страдальческий взгляд от едва брезжившей в сутеми лесной линии берега.

-Да, лет? Ведь двадцать пять лет прошло, голова еловая!
Гримаса глубокой внутренней боли исказила старческое лицо Петровича.
Губы его совсем по-младенчески обиженно задрожали, глаза быстро-быстро
заморгали, и взгляд разом потух. Видно, только теперь до его помраченного
сознания стал медленно доходить весь страшный смысл его многолетнего заблуждения.

- Так это... Так это как же?..
Внутренне весь напрягшись в каком-то усилии, он, наверно, хотел и не
мог выразить какую-то оправдательную для себя мысль, и от этого
непосильного напряжения взгляд его сделался неподвижным, обессмыслел и
сошел с того берега. Старик на глазах сник, помрачнел еще больше, ушел
весь в себя. Наверно, внутри у него было что-то такое, что надолго сковало
его неподвижностью и немотой.
Петрович на обрыве трудно поднялся, пошатнулся и,
сгорбившись, молча побрел куда-то прочь от этого берега.
Наверно, в темноте старик где-то разошелногам трескучую охапку валежника -
большую охапку рядом с маленькой вязанкой Петровича.
- А где дед?
- Петрович? А кто его... Пошел, наверно. Я сказал ему...
- Как? - остолбенел на обрыве Юра. - Что ты сказал?
- Все сказал. А то водят полоумного за нос. Поддакивают...
- Что ты наделал? Ты же его убил!
- Так уж и убил! Жив будет!
Такая правда его доконает. Ведь они погибли оба в блокаду. А перед
тем он их сам вон туда на лодке отвозил. И ждет.
- Чего уж ждать?
- Что ж, лучше ничего не ждать? Здоровому и то порою невмочь, а ему?
Эх, ты!
близко и далеко зажигались рыбачьи костры. Среди них в этот вечер
не загорелся только один - на обрыве у лесного перевоза, где до утра было
необычно пустынно и глухо.
Не загорелся он и в следующую ночь.
И, наверное, не загорится уже никогда...